Каждый раз, когда Мунка видят с бутылкой — это либо психоз, либо депрессия, либо что-то суицидальное. Либо всё вместе. Тем не менее, автор явно знал толк в винах: достаточно взгляда на две его работы.
Никто, меж тем, не знает, что за вино стоит на столе и почему на него с такой похотью (а, может, и с отвращением?) издалека смотрят прислужницы ресторана, куда воображение Мунка вышло утром, чтобы посидеть рядом с пустой тарелкой и выпить вина. На этом автопортрете 1906 года Мунк не кричит от тяжести жизни, но видно, что проблемы есть. Вариант, что открытое вино оказалось с пробкой, вряд ли может вызвать подобную тоску, усиленную красными тонами в районе головы и красным галстуком, душащим творца.
Такое выражение лица Мунку мог придать неудачный винтаж мозельского рислинга или, скажем, больные зубы, которые свело от бодрой кислотности. В любом случае, ему на этой картине приходится непросто. Осталось каких-то пару лет, прежде чем он (по своей воле) окажется в добрых руках доктора Якобсона: по психиатрической, естественно, линии.
Болезни и горе преследовали семью Мунка всю жизнь: мать умерла от туберкулеза, сестру Софи несколькими годами позже постигла та же участь. Какое уж тут вино. А если и вино, то явно не для того, чтобы разложить его на цветочно-мудянистые тона: у Мунка с алкоголем были сложные отношения. Одиночество, смерть, осознание всего самого кошмарного в этом мире — здесь нужно что-то посерьёзнее рислинга. Мунк смело рисует себя то с бутылкой, то с сигаретой.
От хронического горя и драмы в жизни, воспоминания Мунка о Париже свелись, например, вот к этому: «О Париже я ничего не помню. Помню только, что перед завтраком мы выпивали, чтобы протрезветь, а потом пили, чтобы опьянеть».
Те, кто будет фотографироваться в Третьяковке на фоне “Крика”, никогда не поймут, что кроме чек-ина есть и другие причины прийти посмотреть на Мунка.
Прошло 30 лет: отношения с вином у Мунка явно не ослабли. Архивы переписки из музея Осло, усердно переводимые с норвежского Гуглом, свидетельствуют, что вино довольно часто сквозит в письмах Мунка. То там “три бокала”, то здесь. На автопортрете 1938 года Мунк колеблется между вполне ясно очерченным Кьянти, Бургундией и Vinho Verde (а может это и Соаве). Симпатичный пиджак уходит в синеву, а вот цвет лица, больше похожего на череп, не говорит ни о чём хорошем — в таком зеленоватом виде автору вполне могло быть всё равно, что пить. Бутылки эти изображены явно не для того, чтобы показать, как хорошо работает местный сомелье. Как написано в одном из описаний этой картины “В подобном состоянии не мудрено, что Мунку нужно было как следует выпить”.
Что же ты пил, Эдвард? К чему тянулись твои руки в горе и (нечасто) радости? Помнил ли ты вкус выпитого или тебе, после всего, было всё равно? Выбирал ли ты то, что наливали или ходил на местный рынок затариваться у крестьян? Вопросов к тебе больше, чем есть ответов.
