Ты не удивишься, когда узнаешь, что погреба в Монтальчино — излюбленное место паломничества изысканного ворья. Только в начале этого года в историческом Col d’Orcia вынесли из магазина 1000 бутылок Brunello di Montalcino, уперев их на украденном здесь же минивэне. Граф Франческо Мароне Чинзано в это время мирно спал в соседнем доме, посреди умиротворяющих пейзажей вылизанной до последней ворсинки high-end Тосканы.
Тысяча бутылок? Потеря большая, но, видимо, не смертельная — в библиотеке хранится около 50 000 бутылок старых винтажей. Осталось 49 000? Хорошо! Граф не стал горевать и уже в феврале порадовал узкий круг ограниченных лиц дегустацией старых брунелло, которую остроумно посвятил цифре “8”.
Вселенная в очередной раз распорядилась красиво: какого-то осмысленного опыта с Col d’Orcia у меня не было никогда. А тем более, такого. Предварительно покопавшись в открытых источниках, я обнаружил, что семья Чинзано, когда-то владевшая известным на весь мир одноименным брендом вермута, прикупила Col d’Orcia в 1973-м. Предыдущие владельцы хозяйства назвали его в честь окружающего ландшафта, а именно в честь “холма над рекой Орча”. Сегодня, основательно расширившись с 70-х, хозяйство является одним из самых крупных землевладельцев в Монтальчино — 108 гектаров отданы под санджовезе для Brunello, и ещё 32 используются для производства других вин (кто-нибудь, проверьте цифры, а?).
Франческо Мароне Чинзано оказался человеком обаятельным с белой бородой и столь же замечательным подходом к жизни: очевидно, граф любит хорошо поесть и, ещё лучше, — попить. В глазах окружающих ещё большего обаяния ему, видимо, придала батарея из выставленных на столе бутылок, вокруг которых тут же стали виться инстаграммеры и прочие жадные до wine-porn людишки. Порн и правда состоялся — старые вина были загодя налиты в чудовищно округлой формы декантеры.
Тон ночной вакханалии задавал понаехавший мишленовский шеф Роберто Росси (Silene) и последовательные подачи 1) raviolini di anatra (утиные равиольки) 2) paccheri al ragu espresso di coniglio (огромные трубы-паста с кроличьим рагу) 3) cervo arrosto con sformato vegetale (жареный олень на подушке из овощей) и 4) torte da credenza (кажется, это был фруктовый кекс) — на десерт.
Вскрытие вин и их последующая дегустация показали — не зря воры любят покопаться в архивах Col d’Orcia. Схожую по накалу эмоций вечеринку я переживал только в Marchesi di Barolo в прошлом году, когда Анна Аббона тоже открывала что-то эпическое из 60-х и в Castello di Monsanto, когда Лаура Бьянки “сабрировала” санджовезе из тех же битломановских времён.
Ощущение от вин Col d’Orcia, вне зависимости от года — мягкость танинов, эдакая очень-приятно-многоуровневая сложность в сочетании с тем, что называется у пролетариата “питкость”. Это как раз то богатство духа, которое умело маскируется под доступную простоту, миллионер, который общается с тобой, как интеллигентный сосед по лестничной клетке (у кого такие есть?).
Под воздействием 1998-го Brunello равиоли быстро растворяются в окружающей обстановке и смешиваются со смехом японских и индийских журналистов. Голоса и тех и других звучат в том позитивном смысле, что мишленовские равиоли отлично балансируют нежную, но интенсивную структуру санджовезе, которое длится целую вечность. У меня нет к нему никаких вопросов, эта первая подача определяет весь настрой дальнейшего ужина.
Поскольку пасты в виде равиолей явно оказалось недостаточно, шеф выкатил огромные и вкуснейшие макароны paccheri, затейливо начинённые воздушным рагу (так говорят?). Ко всему этому в бокалы щедро были налиты ещё две жертвы: 1988 и 1978. На этом этапе я перешагнул по винтажу за линию своего рождения, а потому пробовать вино стало особенно волнительно. Col d’Orcia 1988 оказалось, пожалуй, самым идеальным в плане сочетания тонкости и сложности от выдержки и сохранившихся ароматов и танинов. Нежное и шелковое, с чуть заметным фоном из грибных ароматов, в нём не оказалось ни единого сучка, ни единой задоринки. Тон чайной розы — как и в случае с грибным — не превышал того уровня, на котором ты понимаешь, что это уже радикальное увядание, а не целеустремленное наслаждение.
1978-й — с абсолютно живым характером человека, который пожил своё, но без всякого лифтинга сохранил позитивное отношение к жизни. И ясное сознание. Его фантастическая, балансирующая кислотность, не вызывала никаких нареканий. С японской и индийской сторон слышались звуки одобрения. В сон никого не клонило. Граф говорил приятным баритоном: мало и доброжелательно. Люди общались. Всему ограниченному кругу лиц стало совсем и очень хорошо.
Интересной стратегической задумкой стала подача следующей “восьмерки” — 2008 Poggio Al Vento Brunello di Montalcino Riserva, которое своим вторжением после 1978-го внесло свежую струю относительной молодости, шёлковистой плотности и кожаного удобства в мир стремительно уходящей в прошлое дегустации санджовезе от Col d’Orcia. У меня к 2008-му не было никаких вопросов кроме одного: почему на месте Мароне Чинзано нахожусь не я? Ответа на этот вопрос я так и не получил, а графу задавать… постеснялся.
Мы совсем расслабились. Некоторые стали не выдерживать и терять фокус. Торжественно вынесли круглые декантеры, в которых поблескивал кирпичный 1968-й. Жареная оленина с овощами уже дымилась в тарелках. На кухне шеф выпил бокал и замер. “Я этого достоин”, — наверное, подумал он. “И пусть весь мир подождёт”. Riserva 1968 оказалось вином, которым всё ещё можно наслаждаться, но больше всё же в целях саморазвития. Даже вспоминая сходные по годам, но напрочь грибные бароло, оно держалось очень даже неплохо. Уже самостоятельно не способное перейти улицу без помощи молодежи, оно всё же не пускало слюни и не просилось в дом престарелых с белыми стенами, услужливо обитыми безопасным поролоном.
А впрочем, это уже было не важно. За соседним столом поднялся седовласый Франческо Чинзано и стал что-то говорить. Сквозь гул вина слышались стоячие овации в стиле советского Политбюро — мол, кто первым закончит апплодировать, того и посадим. В бокалах плескался миллион брунелло, винтажи которых, как сговорившись, заканчивались на “8”. Хотелось стать масоном, верящим в магию цифр.
Одев куртку, я спросил Франческо: “Что вы чувствуете, когда наливаете и пьете такие вина?”. “Эмоции и мысли о людях, которые их создавали”, — улыбаясь, ответил тот. Больше я, и правда, вопросов не имел.
